Записи на таблицах - Лев Виленский

Но как мала и ничтожна была эта победа! Уже севера скакали всадники, одетые в чешуйчатую броню, сверкающую на Солнце. Их вел Шалман-ассар, царь Ашшура, неукротимый в ярости, жестокий в бою, свирепый к побежденным. За всадниками шли бесчисленные отряды пехоты, гремя колесами, неслись по пыльным дорогам колесницы, скрипя ползли запряженные волами грозные боевые машины — баллисты, катапульты и тараны. Царь Израиля Ошеа отказался платить дань Ашшуру, его казна опустела, его царство стало крошечным, и войско превратилось в горсточку плохо вооруженных людей. Но он решил биться, чувствуя, что ему суждено остаться последним царем Израиля, биться, не имея даже малейшего шанса на победу. Шалман-Ассар принял вызов. Не прошло и трех лет, как пал Шомрон, город великий, укрепленный искусно, чьи стены, сложенные из самородных камней, поднимались на 30 локтей, чей дворец, украшенный слоновой костью, почитался за чудо архитектуры, чьи грехи были красны, как кармин. Пал город греха, где Баал и Ашейра почитались богами, где псы лизали кровь Ахава, когда привезли его умирать после битвы в Рамат-Гилеаде. Шалман — ассар не увидел падения Шомрона. При свете факелов, метался он ночью на походном ложе своем, снедаемый лихорадкой и на рассвете Нергал забрал душу его. Царь — Шаррумкен — продолжал осаду с возрастающей яростью, бросая на неприступные стены новые и новые штурмовые отряды, днем и ночью сменялись солдаты у таранов, мерно бьющих в неприступные стены. И когда кончилась вода в цистернах, а жители Шомрона съели уже последних крыс и питались трупами, Ошеа дал приказ открыть окованные бронзой ворота, ибо некому более было оборонять многострадальный город. Ашшурская армия, как саранча, опустошила многострадальную землю Израиля, уводя в плен исраэльтян от мала до велика. Была пора сбора плодов, яблоки отягощали ветви, черные маслянистые оливки устилали ковром землю под деревьями, но некому было собрать урожай. Вереницы пленных, мужчин, детей, женщин, связанные веревками шли под охраной ассирийцев в страну, откуда не было возврата. Некоторые исраэльтяне бежали на юг, в Иудею. Их встречали, где молчанием, где надрывным плачем, обнимали, приносили нехитрую еду, селили в своих домах. Пост великий двухдневный был объявлен священниками в Ерушалаиме. Забыты были столетние распри между царствами, брат обнимал брата, брат брил наголо голову и посыпал ее пеплом, скорбя о Шомроне.

Царь перестал спать ночью. Его мучил неведомый доселе ему страх. Прохладные ночи Ерушалаима не несли облегчения, воспаленными глазами вглядывался Хизкиягу в горизонт, стоя на северной башне дворца своего. Там, за холмами Бетэла сгущалась гроза. Там стотысячное войско Ашшура, полное сил и жаждущее убийства, словно волны морские набегало на земли Иудеи. И даже после того, как Шаррумкен неожиданно ушел назад в Ашшур, камень остался лежать на сердце Хизкиягу, тяжелый, царапающий до крови острыми краями своими, камень. Царь знал — они вернутся… Царь боялся жить дальше… Царь понимал, что ждет народ его.

Только одно чувство несло облегчение Хизкиягу, наполняло его силой и давало желание жить. Простая земная любовь, которой подвластен и отрок и старец, и водонос и царь. Женатый на дочери вельможи, Хефцибе, царь не любил ее. Царица была глупа, сластолюбива, часто умащалась египетскими благовониями, от которых у Хизкиягу выступали на глазах слезы. Но хуже всего был их сын — Меннаше, злобный и плаксивый мальчик, унаследовавший у матери ленность и распущенность, не слушавший учителей, заводивший драки со сверстниками и гонявший голубей по крышам. Хизкиягу желал видеть в нем продолжение своей династии, достойного и богобоязненного отрока, но все надежды его разбивались как морская волна о берег…

А царь любил другую… С ним случилась та же история, которая произошла с предком его Давидом. Ему приглянулась жена одного из вельмож, Шуламит, дочь Авнера, высокая, стройная, необычайно красивая. Ее рыжие роскошные волосы сводили царя с ума, он вспоминал о ней, даже когда приходило время молитвы, становился невнимателен, уходил в грезы и мечты. Ночью царь перечитывал свиток «Песни Песней Соломоновых», думая о том, что сделал бы на его месте сам Соломон Мудрый, но ответ, сам собой напрашивающийся, таил в себе грех и нарушение заповедей, что томило Хизкиягу еще больше. И он удерживал себя даже от разговора с ней, даже от взгляда на нее, потому что, взглянув на ее слегка удлиненное, благородное лицо, с точеными чертами, с нежной матовой кожей, напоминавшей по цвету персики из Бетлехема, на ее прекрасные полные губы, которые так часто улыбались ему, на гибкое сильное тело, которое не могла скрыть узорчатая ткань, на тонкие грациозные руки, унизанные дорогими золотыми браслетами, терял совершенно рассудок и радостно улыбался, глядя куда-то в сторону, а как можно было терять рассудок, когда сгущались тучи на горизонте, когда войска Ашшура вновь шли в поход на Арам и Цор, когда поднимала голову Филистия… Как можно было терять голову, когда муж любимой был праведным царским слугой, да еще и ревнивцем впридачу. Постепенно Хизкиягу привык к своему чувству, и, когда все вокруг становилось невмоготу, когда учителя жаловались на новый проступок Меннаше, когда Хефциба устраивала сцену с рыданиями, прося мужа уделить ей хоть немного внимания, он поднимался на крышу дворца, как делал некогда Давид, и вспоминал о своей возлюбленной, перебирая бережно в памяти каждую черточку ее облика, мысленно разговаривая с ней, и боль на душе становилась все легче, все дальше уходил мир, куда-то вниз, туда, где звенел под древними желтыми стенами Кидронский ручей, где пасли стада пастухи Ерушалаимские, где за стенами виднелись вершины гор Моава и блестело сквозь дымку свинцово-синее зеркало Ям-Аммелах… Он не знал, любит ли она его, когда-то знать это было ему необходимо, но вскоре он смирился, повзрослел, и понял, что мал человек и ничтожен, и ничего своего не имеет в мире этом, куда приходит голым и голым уходит из него, и, хотя в руках его власть над народом, но не имеет он власти над сердцами женскими, и пусть течет время, вновь и вновь зацветает миндаль, и горлица поет в земле иудейской, а путь мужчины к сердцу женщины останется, как писал Соломон Мудрый, непонятным.

(продолжение таблиц Синнар-Этель-Илани)

— Хвала Ашшуру! Осада началась по всем правилам, выработанным еще при царях древних. Мы выстроили два лагеря у восточной и западной стены Урусалима, окружив их частоколом. В большем лагере 60000 войска, он расположен с запада, откуда дорога ведет к морю в Яффо, Асдот и Аскалон — там наши базы снабжения, оттуда привозится каждый день достаточно зерна и иной пищи. С востока лагерь меньшего размера, но там находятся отборные силы, сам Царь Царей Син-Ахер-Иб обитает в этом лагере в